Лидия Головкова
(Фрагмент из публикации в Гранях №250)

Храм для безбожника (1)

Поэты и чекисты
В тысяча девятьсот двадцать третьем году в писательской среде состоялся товарищеский суд над поэтами — Есениным, Ганиным, Орешиным и Клычковым. По этому поводу журна- лист Михаил Кольцов писал в «Правде»:
«Недавно закончился с большим шумом и помпой шед- ший товарищеский суд по «делу четырех поэтов» о хулиганских и антисемитских выходках в пивной.
На суде было очень тяжело. Совсем девятьсот восьмой год… Надо наглухо забить гвоздями дверь из пивной в литературу. Что может дать пивная в наши дни и в прошлые времена — уже всем ясно. В мюнхенской пивной провозглашено фашистское правительство; в московской пивной основано национальное литературное объединение «Россияне». Давай- те заявим, что все это одно и то же…».
Расправа с поэтами круга Есенина началась еще при его жизни. Поэта Алексея Ганина, бывшего жениха Зинаиды Райх и друга Есенина, арестовали в Москве в ноябре двадцать четвертого года. Было сфальсифицировано дело под названием «Орден русских фашистов». По делу проходило тринадцать человек. Незадолго до вынесения приговора Ганин говорил на допросе:
«Я не знаю, это вам виднее, насколько я, взятый вместе со всеми этими людьми, а без них я давно бы сдох с голоду или стал хитрованцем, представляю опасность для государства трудящихся. Я не боюсь смерти. Но мне не хочется умирать как врагу власти рабочих и крестьян, с которыми связана вся моя жизнь, все, все лучшее, что есть у меня в душе, для которого я берег мои лучшие чувства и мысли».
Просьба Алексея Ганина о сохранении жизни не была удовлетворена.
По окончании следствия секретарь Президиума ВЦИК СССР А. С. Енукидзе писал:
«…Находя, что в силу некоторых обстоятельств передать дело для гласного разбирательства в суд невозможно — полагал бы: „Войти с ходатайством в Президиум ВЦИК СССР о вынесении по делу Ганина А. А. внесудебного приговора”».
Нам неизвестны обстоятельства, в силу которых нельзя было устроить обычный открытый суд. Однако можно сделать некоторые предположения.
Мы привыкли думать, что допросы двадцатых годов были более щадящими, чем в конце тридцатых. Но сохранились сведения, что двое из проходивших по «делу Ганина», находясь под следствием, сошли с ума. Да и сам Алексей Ганин к концу следствия был в таком состоянии, что пришлось в отношении него провести судебно-психиатрическую экспертизу, признавшую его невменяемым, а, значит, не отвечающим в уголовном порядке за свои действия.
Это не помешало, однако, грубо нарушив закон, расстрелять Алексея Ганина как главу «ордена». Вместе с ним были расстреляны поэты Николай и Петр Чекрыгины, поэт и художник Виктор Дворяшин, поэт Владимир Галанов и юрист Михаил Кротков. Тела их захоронили в центре Москвы на территории Яузской больницы.
Глубоковского и Александровича-Потеряхина приговорили к десяти годам Соловков. Судьба остальных неизвестна.

Алексей Ганин:
Гонимый совестью незримой
За чью-то скорбь и тайный грех,
К тебе пришёл я, край родимый,
Чтоб полюбить, прощая всех.
«Былинное поле». 1924

Еще целая группа поэтов, и «крестьянских», и совсем не «крестьянских» — во главе с бывшим князем, царским офицером Авениром Вадбольским — была расстреляна в тридцатом году и захоронена на Ваганьковском кладбище, где в двадцать пятом году похоронили и самого Есенина. В течение десятилетий планомерно преследовались и уничтожались последователи и почитатели его поэзии.
Вспоминая двадцатые годы, Владислав Ходасевич писал в эмиграции: «Все известные поэты в те годы имели непосредственное отношение к ЧК». Со стороны поэтов, многие из которых были тогда совсем юными, это было какое-то детское романтическое влечение к чему-то таинственному, обладающему скрытой силой и властью над людьми.
Завсегдатаем «Кафе поэтов» и «Стойла Пегаса» был известный нам уже по спецотделу ОГПУ чекист, диверсант, убийца германского посла Мирбаха Яков Блюмкин. Иногда он даже вел поэтические вечера.
В небезопасной для себя дружбе с ним находились Маяковский и Мандельштам. «Дорогой Блюмочка» — называли чекиста в литературных кругах, знаменитые поэты посвящали ему стихи, дарили книги с трогательными надписями. Но особенно близок Блюмкин был с Есениным. Сохранился автограф Есенина на книге стихов: «Дорогому товарищу Блюмкину. На веселый вспомин рязанского озорника Сергея Есенина». Блюмкин не остался в долгу и назвал своего единственного сына Мартином — в честь героя есенинской поэмы «Товарищ».
Есенин и Блюмкин появились в столице почти одновремен- но, в начале восемнадцатого года. Оба были бездомными и да- же жили какое-то время вместе у братьев Кусиковых в Большом Афанасьевском переулке. Когда братьев обвинили в контррево- люционном заговоре, арестовали и Есенина, который в то время находился у них. Но всемогущий уже тогда Блюмкин поручился за поэта, и его через восемь дней освободили из тюрьмы.
Есенин любил появляться с Блюмкиным на разных богем- ных вечеринках, демонстрируя свою дружескую близость с известным чекистом.
— А хотите посмотреть, как расстреливают в подвалах ЧК? — спрашивал Есенин каких-нибудь понравившихся ему дам. — Я вам через Блюмкина это живо устрою…
В своей кожаной чекистской куртке, с неизменным маузе- ром у пояса, с пачкой ордеров на аресты и списками пригово- ренных к расстрелу, Блюмкин производил неизгладимое впе- чатление на богемную публику.
Правда, однажды Мандельштам выхватил из рук чекиста пачку заполненных ордеров и разорвал их на мелкие кусоч- ки, рискуя при этом быть побитым или пристреленным. Ис- пугавшись, Мандельштам после этого даже сбежал на Кавказ.
Бывали между поэтами и чекистом другие ссоры, грозив- шие обеим сторонам крупными неприятностями. Был слу- чай, когда, разругавшись со своим другом Есениным, Блюм- кин выхватил оружие и грозился его сию минуту застрелить. В основном ссоры между молодыми людьми, как и полагает- ся, вспыхивали из-за подруг. Но как-то все в конце-концов об- ходилось без кровопролития.
К женщинам Блюмкин был неравнодушен и в любви отка- зов не знал. Романы его были бурными и скоротечными. Но именно от рук женщин больше всего и пострадал этот не знав- ший страха «молодой любовник революции», как называл его Лев Троцкий.
На Блюмкина было совершено восемь покушений, причем первые четыре были организованы его боевой подругой-эсеркой Лидой Соркиной, которая мстила ему за переход к большевикам.

Несколько раз Блюмкин был тяжело ранен. А его последняя любовь Лиза Горская(2), являвшаяся на самом деле одной из лучших «агентесс» ОГПУ, сгубила знаменитого чекиста окончательно; она сообщила о его тайных связях с Троцким, которого он очень высоко ценил. По другим сведениям, Блюмкин, вернувшись из заграничной поездки, передал Радеку письма от Троцкого, которые тот, не читая, отдал куда следует. Скорее всего одно не исключает другого.
Когда-то Блюмкин познакомил Есенина с Троцким. Поэт очень дорожил этим знакомством. Своему другу и родственнику поэту Василию Наседкину Есенин говорил, что считает Троцкого «идеальным законченным типом человека» и что ему «…нравится гений этого человека». Правда, к концу своей недолгой жизни поэт разочаровался во всех, кроме самых близких друзей-поэтов.
Надо признать, что такой сугубо жесткий, даже жестокий политик как Троцкий, понимал Есенина тоньше, чем иные русские литераторы тех лет.
«Наше время — суровое время, — пишет Троцкий после гибели поэта, — может быть, одно из суровейших в истории так называемого цивилизованного человечества… Эпоха наша — не лирическая. В этом главная причина того, почему самовольно и так рано ушел от нас и от своей эпохи Сергей Есенин»…
Причину гибели поэта Троцкий видит в страшном разрыве между внутренней лирической сутью поэта и грубым неистовством революции. «Поэт не был чужд революции, — писал Троцкий, — он был несроден ей. Есенин интимен, нежен, лиричен, — революция публична, эпична, катастрофична. Оттого-то короткая жизнь поэта оборвалась катастрофой»…
«Поэт погиб потому, что был несроден революции, — опять повторяет Троцкий. — Но во имя будущего она [революция] навсегда усыновит его».

В завершение статьи Троцкий пишет: «Умер поэт. Да здравствует поэзия! Сорвалось в обрыв незащищенное человеческое дитя. Да здравствует творческая жизнь, в которую до последней минуты вплетал драгоценные нити поэзии Сер- гей Есенин».
Во всех изданиях переписки Максима Горького изымались слова писателя: «Лучшее о Есенине написано Троцким».
Но уже через год после гибели поэта самая низкопробная брань обрушилась на Есенина и его последователей, приведшая в конце концов к физическому их уничтожению. И со стороны кого же? Один из образованнейших членов правительства Николай Иванович Бухарин свою статью о поэте начинает словами: «…Есенинщина — это самое вредное, заслуживающее настоящего бичевания явление нашего литературного дня… Есенинский стих звучит нередко как серебряный ручей. И все-таки в целом есенинщина — это отвратительная, напудренная и нагло раскрашенная российская матерщина, обильно смоченная пьяными слезами и оттого еще более гнусная…» Далее — все в том же роде.

Вновь за поэтов — и есенинского и неесенинского круга — принялись в тридцать шестом году: первыми пострадали Ричард Пикель и Андрей Мусатов.
Но больше всего перестреляли поэтов летом тридцать седьмого года. Почти все они до ареста получили образова- ние в Литинституте, возглавляемом Брюсовым, ко времени ареста, несмотря на молодость, были членами Союза советских писателей и людьми для читающей публики небезызвестными.
Так называемым «новокрестьянским поэтам» было предъявлено обвинение «в творческой близости к кулацкому поэту» Есенину. «Органы» настолько серьезно относились тогда к поэзии и ее влиянию на советских граждан, что открыли настоящую охоту на поэтов.

В марте тридцать седьмого года расстреляли Ивана Филипченко, мае и июне как участников контрреволюционной группы — Юрия Островского и Бориса Кушнера. Борис Кушнер, ярый приверженец советской власти, упрекал Бурлюка, Каменского и даже Маяковского «в недостаточной политической активности», то есть был более чем лоялен по отношению к советской власти.
В июле тридцать седьмого года расстреляли Симона Виталина, затем — еще семь поэтов. Опять — «террорганизация, высказывания намерения убить Сталина» и прочая чушь. Это поэты: Иван Васильев, Михаил Герасимов, Михаил Карпов, Иван Макаров, Павел Васильев, Тимофей Мещеряков, Владимир Кириллов. Родина убивала своих поэтов, которые писали посвященные ей стихи.

Владимир Кириллов:
Тихий мир дремучих преданий,
Золотое приволье полей,
Колокольчик в вечернем тумане
И колдующий шёпот ночей.
Выйдешь в поле — и взор цепенеет,
У зелёной заглохшей межи.
Материнскою ласкою веет
От душистых разливов ржи.
Грёзы ль детства с игрою, с покосами
Или юности сон золотой:
Вдруг пахнёт ароматными росами,
И звенит, и поёт за рекой.
Окликает знакомым голосом
Тишина перелесков глухих,
А в душе, как в высоком колосе,
Наливается солнечный стих. (3).

Конечно, не все стихи и не у всех поэтов были столь невин- ны, как предыдущее. Поэт Павел Васильев, которого современники считали не менее талантливым, чем Есенин, и многого от него ожидали, разразился гекзаметром в адрес Иосифа Виссарионовича. И этим отрезал себе все пути к дальнейшему творчеству и существованию.

Павел Васильев:
Ныне, о муза, воспой Джугашвили, сукина сына.
Упорство осла и хитрость лисы совместил он умело.
Нарезавши тысячи тысяч петель, насилием к власти пробрался.
Ну что ж ты наделал, куда ты залез, расскажи мне,
семинарист неразумный!

Такое не простили бы никому. И вот арест, обыск, Лубянка, Лефортово, допросы, признания. И если бы хоть сразу убили, а то ведь перед этим шесть месяцев мучили. После расстрела Павла Васильева в той же Лубянке сидел писатель, критик, историк литературы Иванов-Разумник. Чудом оставшийся в живых, он рассказал о быте и нравах внутренней тюрьмы тех дней.
«…Нам суждено было стать свидетелями, а многим и страдательными участниками ряда ничем не прикрытых пыток: ими, по приказу свыше, ознаменовал себя «ежовский набор» следователей.
Впрочем, должен сразу оговориться: пыток в буквальном смысле — в средневековом смысле — не было. Были главным образом «простые избиения». Где, однако, провести грань меж- ду «простым избиением» и пыткой? Если человека бьют в течение ряда часов резиновыми палками и потом замертво приносят в камеру — пытка это или нет? Если после этого у него целую неделю вместо мочи идет кровь — подвергался он пытке или нет? Если человека с переломленными ребрами уносят от следователя прямо в лазарет — был он подвергнут пытке? Если на таком допросе ему переламывают ноги, и он приходит впоследствии из лазарета в камеру на костылях — пытали его или нет? Если в результате избиения поврежден позвоночник так, что человек не в состоянии больше ходить — можно ли назвать это пыткой? Ведь все это — результаты только «простых избиений»! А если допрашивают человека «конвейером», не дают ему спать в течение семи суток подряд — какая же это «пытка», раз его даже и пальцем никто не тронул!
Или вот еще более утонченные приемы, своего рода «моральные воздействия»: человека валят на пол и вжимают его голову в захарканную плевательницу — где же здесь пытка? А не то — следователь велит допрашиваемому открыть рот и смачно харкает в него как в плевательницу: здесь нет ни пытки, ни даже простого избиения! Или вот: следователь велит допрашиваемому стать на колени и начинает мочиться ему на голову — неужели же и это пытка?
Я рассказываю здесь о таких только случаях, которые прошли перед моими глазами…», — заканчивает свой рассказ о допросах в Лубянской тюрьме Иванов-Разумник.
А ведь в Лефортовской, куда перевели Павла Васильева, было и того хуже. Как-то просочились на волю сведения, что двадцатисемилетнему поэту, чью красоту можно сравнить с красотой его поэзии, выжгли сигаретами его «золотые распахнутые миру» глаза, повредили позвоночник.
Так это или нет, мы уже не узнаем. Но все, что ни случилось с поэтом, даже сама смерть, все равно меньше его поэтической безмерности.

Тяжёлый мёд расплескан в лете,
И каждый дождь — как с неба весть.
Но хорошо, что горечь есть,
Что есть над чем рыдать на свете.

«В Павле Васильеве, — пишет исследователь его творчества, — держалась великая народная культура, помноженная на интеллект родной семьи, ее идеал: много знать, служить Отечеству. Осыпанный из щедрых ладоней Бога разными талантами, поэт рано впитал начитанность поколений, музыкальность поколений, работоспособность поколений, философию и красоту поколений»…

Через несколько дней после расстрела семерых поэтов, в июле был расстрелян Петр Парфенов; в августе — Линард Лайценс и Фатых Сайфи. Поэты Борис Губер, Николай Зарудин и Иван Приблудный. В тот же день был расстрелян поэт, критик, редактор журнала «Красная новь» Александр Воронский — ему посвящена поэма Есенина «Анна Снегина».(4)
Вместе с поэтами круга Есенина был еще расстрелян его сын Юрий, двадцатидвухлетний техник-конструктор Военно-воздушной академии имени Жуковского.
Иван Приблудный (настоящее его имя Яков Овчаренко), близкий друг, считавший себя учеником Есенина, одно время живший с ним, почти член его семьи правда, доставлявший Есенину немалые огорчения, был прозван друзьями «есенинским адъютантом». Будучи крепкого телосложения, он неизменно защищал поэта во время стычек с обитателями московских пивных и дворов, хотя Есенин и не нуждался в этом; он сам нередко был зачинщиком драк. Когда-то десятилетним мальчиком Иван Приблудный сбежал из дома и странствовал с бродячим цирком по России. С тех пор и почти до конца своей недолгой жизни поэт так и оставался бездомным.
После гибели Есенина Иван снова ночевал у друзей, а нередко — на вокзалах или в подъездах. Характер его был не из приятных, в творчестве компромиссов он не признавал. В результате поэт был исключен из списков жильцов строящегося Дома писателей в Лаврушенском переулке и отлучен от писательской столовой, спасавшей его от голода. А ведь он уже имел семью: жену и ребенка, которых надо было кормить.
У Ивана Приблудного вышло два сборника стихов: «Тополь на камне» и «С добрым утром»; причем стихи последнего сборника были объявлены в советской печати «вредными и плохими». Критики разъясняли читающей публике, что «самой серьезной политической ошибкой» Приблудного была опятьтаки творческая близость к Сергею Есенину. Предлагалось и с самим поэтом Приблудным и с его «беспартийным „Добрым утром” решительно бороться».
Что и было сделано. Его исключили из Союза писателей, а в тридцать первом году арестовали и выслали на три года в Астрахань. По окончании ссылки он вернулся в Москву, но положение его не улучшилось. В отчаянии он написал даже письмо на имя секретаря ЦК ВКП(б) Кагановича, которое заключил словами:
«…Я бездомен. Ночую у кого придется, к каждому отдельно приспособляюсь, почти пресмыкаюсь. Я хочу жить полнокровно, как все, и работать полноценно. Укажите выход, т. Каганович. Уж дальше мне «ехать некуда». Иван Приблудный».
Письмо, естественно, осталось без ответа и под грифом
«секретно» было переслано в Союз писателей. Единственный человек, помогший поэту в это труднейшее для него время, был, как ни странно, Николай Иванович Бухарин. Не считаясь со всеобщей травлей, он напечатал стихотворение Ивана Приблудного в своих «Известиях».
Это было необъяснимо, если вспомнить, как оскорбительно писал Бухарин о Есенине десять лет назад. Или он изменил свое мнение о «есенинщине», или та давняя статья была обыкновенным заказом? Но публикация в «Известиях» открыла Ивану Приблудному двери многих редакций. Однако продолжалось это недолго.
В апреле тридцать седьмого года Иван Приблудный снова был арестован по сфабрикованному обвинению в принадлежности к «террористической группе из среды поэтов». В отличие от многих (можно сказать — всех) он не дал ни на кого по- казаний, с начала и до конца отрицал свою вину.

Годы спустя жена поэта от его сокамерника узнала: когда заключенным давали бумагу для заявлений, ее муж вместо ходатайства о смягчении участи каждый раз писал издевательские стихи на имя и в адрес наркома НКВД Николая Ежова. Жену поэта Наталью Петровну, конечно, тоже арестовали и приговорили к восьми годам колымских лагерей за «соучастие в террористической деятельности через недоносительство».
Последний автограф Приблудного, по свидетельству очевидцев, — надпись на стене тюремной камеры: «Меня приговорили к вышке. Иван Приблудный» (5). После расстрела останки поэта, как и всех других, привезли в Донской на сожжение. К счастью, от поэта остался не только пепел, но и стихи:

Край мой знойный, зелёный, лесной,
Буераки, курганы, откосы,
Вспоминай меня каждую осень,
Ожидай меня с каждой весной…

И когда, выходя на порог,
Ты меня не узнаешь при встрече,
Я отчалю далече, далече,
В вечно розовый сумрак дорог…

А когда в непогоду и дождь
Сизый голубь забьётся у крыши,
Обо мне ты уже не услышишь
И могилы моей не найдёшь…

В тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году Ивана Приблудного — последние гримасы страны Советов! — посмертно снова приняли в Союз писателей СССР…

Через шесть дней после казни Ивана Приблудного, расстреляли Ивана Катаева и Татьяну Глебову-Каменеву. Обвинялась в участии в контрреволюционной террористической организации и ведении контрреволюционных переговоров с послом иностранного государства в Москве.
Бронислава Бубель-Яроцкая, Сергей Горный, Подоляков Ев- гений, Владимир Зубцов (Зазубрин), Сергей Третьяков, Иван Теодорович казнены в сентябре. Расстреляны Аркадий Бухов и Сергей Клычков. Поэт Сергей Клычков помимо участия в «контр-революционной организации поэтов» обвинялся еще в связях с Львом Каменевым и как член крестьянской Трудовой партии.

Сергей Клычков:
Как свеча, горит холодный
На немом сугробе луч…
Не страшись судьбы безродной,
Ни тоской себя не мучь.
Слёзы, горечь и страданье
Смерть возьмёт привычной данью.
Вечно лишь души сиянье,
Заглянувшей в мрак и тьму.

В ноябре и декабре тридцать седьмого года расстреляли поэтов Махмуда
Галяутдинова и Эммануила Жуховицкого. Был расстрелян поэт Генрих Домский, поляк. В ноябре расстреляли еще одного польского поэта — Станислава Станде.
Станислав Ричардович Станде был коммунистом. Он приехал в СССР в тридцать первом году, спасаясь от преследований в своей стране. Незадолго до ареста ему с женой — замечательной пианисткой Марией Гринберг, предоставили квартиру во вновь выстроенном доме писателей в Лаврушинском переулке. Вслед за мужем арестовали отца пианистки. После этого Марию Гринберг с двухмесячной дочкой немедленно выселили. Их на некоторое время приютил Михаил Пришвин, живший в этом же доме.

Говоря о расстрелянных поэтах есенинского круга, надо вспомнить еще близкого друга Есенина — Василия Наседкина, который стал членом его семьи: он женился на одной из сестер Есенина Екатерине. В конце декабря двадцать пято- го года молодые люди вслед за Есениным отправились в Ленинград, чтобы отпраздновать свадьбу и начать совместную жизнь, а приехали ко гробу Сергея.
Василий Наседкин, будучи женихом сестры Есенина, весь двадцать пятый год постоянно находился рядом с поэтом. Он написал бесценные воспоминания «Последний год Есенина», которые он начинает словами: «С той поры, как я приобрел тонкую тетрадочную книжку стихов «Исповедь хулигана», я полюбил Есенина, как величайшего лирика наших дней»…
О поэзии самого Василия Наседкина критики тех лет писали: «На раннем его творчестве лежит печать мелкобуржуазного индивидуализма», «сказывается влияние Есенина. Центральными мотивами его книг… являются природа, любовь, юность жизни».
В контексте других обвинений эти перечисления должны были звучать как упрек.
В начале тридцатых годов Наседкин познакомился и подружился с поэтом Павлом Васильевым, который посвятил ему стихотворение. В нем Васильев обращается к своему другу-поэту со словами:
Как живёт жена Екатерина, Князя песни русская сестра?

После расстрела Павла Васильева и многих других арестовали Василия Наседкина, а с ним еще одного «крестьянского» поэта и друга Есенина Петра Орешина. Они проходили по делу литераторов «террористической группы писателей, связанной с контрреволюционной организацией правых». Их расстреляли, но их не отвезли в Донской на кремацию, как всех остальных, а захоронили на территории спецобъекта НКВД «Коммунарка».
Через год была арестована как ЧСИР — член семьи изменника родины — жена Наседкина — Екатерина, родная сестра Есенина; она была выслана в Рязань на пять лет, дети, племянники поэта, отправлены в Даниловский детприемник, а затем в Пензу, в разные детские дома и не скоро увиделись с матерью (6).

По тому, как планомерно истреблялись поэты ближайшего есенинского окружения, приходится в очередной раз задумываться, а был ли уход из жизни Есенина добровольным или это все-таки дело рук «специалистов». Ведь, начиная с двадцать третьего года, Есенин, в отличие от многих, уже понял, что произошло в стране и со всей горячностью поэта возненавидел советскую власть.

В письме к Кусикову еще в феврале двадцать третьего года он писал: «Если бы я был один, если бы не было сестер (которых он содержал — Л. Г.), то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, сыну российскому, в своем государстве пасынком быть… Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно: что ни к Февральской, ни к Октябрьской».
В начале двадцать пятого года известный прозаик Андрей Соболь рассказывал, что так крыть советскую власть и большевиков, «как это публично делал Есенин, не могло и в голову придти никому в советской России. Всякий, сказавший десятую долю того, что говорил Есенин, давно был бы расстрелян» (7).
Название последней поэмы Есенина говорит само за себя:
«Страна негодяев». Некоторые строки поэмы как будто сказаны в наши дни:

…Не страна, а сплошной бивуак.
Для одних — золотые россыпи,
Для других — непроглядный мрак.

Конечно, всем «наверху» было понятно, что заставить Есенина замолчать невозможно. Но состряпать «дело» и расстрелять поэта при его невероятной популярности тоже не представлялось разумным.
Оставалось одно, небезызвестное и широко используемое советской властью: тайное и подлое убийство. Многие считают, что к убийству поэта приложил руку Троцкий и друг бесшабашной юности поэта чекист Блюмкин. Конечно, доказательств их вины нет и быть не может.
Но ближайшие друзья Есенина, видевшие его далеко зашедшую болезнь и его беспредельное отчаяние, были уверены, что поэт сам свел счеты с жизнью.

До свиданья, друг мой, до свиданья…

————————————–
1. Главы из готовящейся к печати книги «Храм для безбожника». В ней рассказывается о первом Московском крематории, его пере- устройстве из храма преп. Серафима Саровского и св. благов. Анны Ка- шинской, существовавшем изначально в пику христианам как «Кафедра безбожия», а затем принявшем на кремацию множество расстрелянных в годы сталинского режима. — Л. Г.
2. В 1929 году Блюмкина выдала Лиза Горская. Выйдя впоследствии замуж и взяв фамилию мужа (Зарубина), она стала первоклассным рези- дентом советской разведки за границей и в годы войны принимала уча- стие в советском атомном шпионаже. — Л. Г.
3. Поэзия узников ГУЛАГа. Антология. Сост. С. С. Виленский / Рос- сия XX век. Документы — М.: Международный фонд «Демократия»; Изд. «Материк», 2005.
4. Александр Воронский был не только литератором, но и активным революционным деятелем. Будучи гораздо старше по возрасту поэтов есенинского круга, он к тому же являлся основателем и идеологом из- вестного литературного объединения «Перевал», членами которого были многие погибшие в тридцатых годах поэты и прозаики. Был близок к са- мым верхам государственной власти, навещал Ленина в Горках, пользо- вался поддержкой Крупской. Вронский выступал против гегемонии про- летариата в искусстве и литературе, разделял мнение Троцкого, считав- шего, что в литературу постепенно должна придти интеллигенция. — Л. Г.
5. Есть мнение, что образ поэта Ивана Бездомного М. Булгаков в своем романе «Мастер и Маргарита» списал с Ивана Приблудного, но реальный поэт гораздо привлекательнее и глубже, чем его литератур- ный персонаж. — Л. Г.
6. «Расстрельные списки. Москва. 1937–1941. «Коммунарка», Бутово»». Книга памяти жертв политических репрессий. — М.: Общество
«Мемориал» — Издательство «Звенья», 2000
7. Сам Андрей Соболь был когда-то страстным приверженцем рево- люционных преобразований, но после октябрьского переворота отошел от политики. Как прозаик, был популярен в среде литераторов, в 1926 го- ду назван читающей публикой лучшим беллетристом. В состоянии глу- бокой депрессии застрелился около памятника Пушкина на Тверском бульваре, нанеся себе смертельную рану в живот. Его произведения с 1928 года не переиздавались, так как были признаны Максимом Горьким упадническими. — Л. Г