Майя Полехина
(фрагмент из публикации в Гранях №251)

«Путь комет — поэтов путь»:
о судьбе художника в поэзии русского Зарубежья первой трети ХХ века

В художественной традиции русской эмиграции начала ХХ века, вбирающей опыт культурных и общечеловеческих ценностей, концепт судьбы поэта связывался с идеей предопределенности, неотвратимости и особого предназначения художника.
Судьба виделась, прежде всего, как предпосланный чело- веку дар, смысл его существования, отождествленный с самой его сущностью: с одной стороны, художник обладает свободой выбора в реализации возможностей своей судьбы, с другой, на нем лежит большая ответственность за распоряжение своим предназначением.
Трагическое переживание неполноты бытия, утраты гармо- нического единения с окружающим миром, ощущение глобаль- ного раскола культурного и природного, видового и индивиду- ального начал, стремление преодолеть этот кризис посредством искусства во многом определили внутреннее состояние творче- ской личности на пороге великих потрясений.
Ощущение своей особой миссии было столь велико в каж- дом русском художнике, что давало основание говорить об ак- туализации профетической тенденции, которая может быть представлена как концепт «пути поэта».
Мессианство, эсхатологизм и склонность к профетизму, по мнению Николая Бердяева, особым образом определили судьбу поэта в России как поборника справедливости, «совести нации», обличителя и провидца. Справедливо отметить, что эти характе- ристики не зависели от направления творчества художника, шко- лы, к которой он принадлежал, течения и социального положения.
Предваряя размышления о концепте путь поэта в литера- туре русского Зарубежья лингвоисторическим экскурсом, за- метим, что символическая семантика концепта путь в основ- ной своей части была усвоена из христианской традиции и корнями уходила в греко-византийскую и иудейскую древ- ность. В качестве важнейшего источника символизации кон- цепта пути упоминается библейский текст «Азъ есмь путь, ис- тина и животъ» [Ио., 14.6.], который является одним из самых сакральных мест Священного писания. Лексема — путь в данном случае обретает символическое значение: это «линия, модель праведного поведения, жизни и мировосприятия».
Обогащение семантики и фразеологии данной лексе- мы связано с библейской притчей о вратах небесных. Тесный путь — узкий, прискорбный — рассматривался как «путь правед- ной жизни», широкий — «путь жизни греховной». В концепте пу- ти обнаруживается и значимая оппозиция жизнь — смерть, где последнее мыслилось как переход в иной мир, достичь который можно, преодолев продолжительные и нелегкие препятствия.
Таким образом, концепт пути актуализирован в коллек- тивном национальном сознании как комплекс составляющих. С одной стороны, это жертвенный путь во имя высоких ду- ховных ценностей, с другой стороны, — вечный путь.
Путь поэта в России, а в эпоху великих потрясений это ста- ло всеобъемлющим явлением — это путь, исполненный испы- таний, неустроенности, борьбы и вечной неудовлетворенно- сти; это зачастую трагический путь во имя счастья человека и утверждения вечных ценностей. По мнению Александра До- лина, «вдохновенный профетизм», характерный для русского художника, придавал русской литературе, и особенно поэзии, духовную наполненность, пассионарность и космизм. В своих размышлениях о судьбах поэтов автор ссылается на размыш- ления Владислава Ходасевича — «Кровавая пища» о пути поэ- та в России и о характере русского мессианства: «До такого изничтожения писателей, не мытьем так катанием, как в России, все-таки не доходили нигде… Это потому, что ни одна литера- тура не была так пророчественна, как русская. Если не каж- дый русский писатель пророк в полном смысле слова как Пуш- кин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, то нечто от пророка есть в каждом, живет по праву наследства и преемственности в каж- дом, ибо пророчествен самый дух русской литературы…
Кажется, в страдании пророков народ мистически изжи- вает собственное свое страдание. В жертву всегда приносится самое чистое, лучшее, драгоценное. Изничтожение поэтов по сокровенной природе своей таинственно, ритуально. В рус- ской литературе оно прекратится тогда, когда в ней иссякнет родник пророчества. Этого да не будет».
Жертвенность, готовность принести личные интересы на алтарь служения высшей истине предопределили трагическую судьбу русских художников в России и за ее пределами в пер- вые пореволюционные годы, мученический венец стал привыч- ным атрибутом поэтического сознания. Эта особенность ор- ганична самой идее мифопоэтической историософии России: Россия несет тяжелый крест во имя спасения человечества.
Обольщения, катастрофы и заблуждения выпали на долю ее народа, но из всех испытаний Россия выйдет окрепшей и об- новленной. Своей искупительной жертвой российский народ- богоносец показывает путь другим народам: «Из крови, проли- той в боях, / Из праха обращённых в прах, / Из мук казнённых поколений, / Из душ крестившихся в крови, / Из ненавидящих любви, / Из преступлений, исступлений — / Возникнет правед- ная Русь», — было задано интенцией Волошина. Эта мысль была подхвачена русской эмиграцией и на долгие годы определила ее надежды и настроения. Через собственный экзистенциальный опыт определяющим становится для поэта фактор утраты, зада- ющий ракурс нового видения и переживания утраченного.
В результате складывается некий миф о родине как благо- словенном месте Исхода, куда изгнанник обречен возвращать- ся в мыслях и сновидениях (мечтах), который формируется в пространстве эмигрантской «мысли о России». «Господи, дай увидеть!/ Молюсь я в часы ночные. / Дай мне еще увидеть /Родную мою Россию. / Как Симеону увидеть / Дал Ты, Господь, Мессию,/ Дай мне, дай увидеть/ Родную мою Россию», — писа- ла Зинаида Гиппиус («Господи, дай увидеть»).
Обращаясь к судьбе русского художника, Долин называ- ет те сущностные черты, которые и определят его путь. Вне зависимости от своего положения, возраста и жизненного опыта поэт, по мнению исследователя, всегда радеет о счастье отечества и живет во имя высшей истины.
В своей мессианской ипостаси поэт выступает в оппозиции к любой власти, исходя из соображений высшей справедливо- сти и христианских представлений. Он всегда готов на само- ограничения, ригоризм, искупительные жертвы и, если потребу- ется, на страдания и даже смерть во имя нравственных идеалов.
Художник всегда чувствует мистическую связь со сво- им отечеством, народом и всегда готов разделить участь сво- его народа. Он чувствует себя посланником вечности, вер- шителем истории, призванным нести в своих произведениях смысл происходящего, прошлого и будущего.
Как было сказано выше, каждого значительного художника питала вера в мессианское предназначение России, в ее возрож- дение в новом качестве, в преображение мира на основе высше- го нравственного императива, и каждый видел свое обязатель- ное соучастие в этом процессе: «Так и душа моя идет путем зер- на: / Сойдя во мрак, умрет — и оживет она./ И ты, моя страна, и ты, ее народ, / Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, –/ За- тем, что мудрость нам единая дана: / Всему живущему идти пу- тем зерна», — писал Владислав Ходасевич. Творчество рассмат- ривалось поэтом как форма послушания «веленью Божию», но, по мнению поэта, есть еще и воля художника, которая «проявля- ет высшие смыслы согласно собственной природе».
Для Ходасевича поэзия — чудо художественного преобра- жения жизни, а путь поэта — это путь творца, утверждающе- го смысл духовных открытий в совершенной художествен- ной форме. Драматизм ситуации заключался в несовместимо- сти трепетной души поэта и жестокой реальности, что неред- ко оборачивалось обреченностью всего сущего: «Тяжек твой подлунный мир,/ да и Ты немилосерд. / И к чему такая ширь,/ Если есть на свете смерть? «…душа оказывалась лишенной возможности исполнить свою миссию, как бы предоставлен- ной самой себе, пораженной своим одиночеством и бесцель- ностью своего существования».
Художники трагической эпохи богоискательства и бого- отступничества, каждый по-своему переживали кризис веры, неотступно мучаясь сомнениями и экзистенциальным томлением. Ни Мережковский, ни Бальмонт, ни Гиппиус, ни Ива- нов, ни Цветаева не были последовательными православны- ми христианами, хотя считали причастность религии глав- ным условием всякого творчества.
Концепция творчества как теургии придавала особый ха- рактер профетическим тенденциям русской поэзии первых десятилетий ХХ века. В эстетике утверждался образ поэта- пророка, медиума Мировой души и носителя божественно- го вдохновения. «Для меня поэт — вестник, и мне никогда не безразлично, что он возвещает», — провозглашал Ходасевич. Воспитанные в русле отечественной духовной и культур- ной традиции, поэты оставались носителями «русского ми- ровоззрения», сущность которого Франк сформулировал как стремление «к конкретной и всеобъемлющей истине, совпа- дающей со справедливостью или святостью».
Рассматривая судьбу поэта как судьбу избранника, воз- несенного над миром, Бунин говорил о дарованной Богом способности вспомнить в себе первочеловека в целостности его чувственно-душевных проявлений. Концепт пути стано- вится важнейшим структурообразующим компонентом язы- ковой и понятийной картины мира позднего Бунина. Это всегда восхождение, «путь комет — поэтов путь» по словам Марины Цветаевой.
Конечная точка такого пути метафорически определяет- ся как выход за пределы пространственно-временных связей. Говоря о пути поэта, его «вознесенности» над миром, Бунин в стихотворении «Звезда дрожит среди вселенной», обраща- ется к образу чаши для причастия, актуализирует метафо- ру бытия поэта, подчеркивая его жертвенное, «евхаристиче- ское» служение людям. «Земные скорби» и «небесные слезы» символизируют не только «всеведенье поэта», но и его духов- ный опыт: в самой полной мере испивается им «чаша жиз- ни». «Вознесенность над миром» может быть истолкована и как особое положение человека как венца творения в миро- здании. В этом смысле Бунин как поэт истинный стал проро- ком «вспоминающим».
Поэт примеряет на себя роль Творца, земного ваятеля; он сам творит свой собственный Космос. И платит за эту дер- зость высокую цену, обрекая себя на одиночество: «…Золотой недвижный свет/ До постели лег./ Никого в подлунной нет,/ Только я да Бог// Знает только он мою/ Мертвую печаль,/ Ту, что я от всех таю…/ Холод, блеск, мистраль.
Одиночеством и трагической отчужденностью прониза- ны стихотворения поэта «У птицы есть гнездо, у зверя есть но- ра…», «Пылай, играй стоцветной силою, неугасимая звезда»,
«Гляжу вокруг, остановив коня, И древний человек во мне тос- кует…». Почти во всех текстах Ивана Бунина эмиграционного периода звучат мотивы смерти, разлуки, конца пути поэта.
О трагической судьбе художника, которую считал и для себя неизбежной, писал Дмитрий Мережковский в стихот- ворении «Смерть Надсона»: «Поэты на Руси не любят дол- го жить:/ Они проносятся мгновенным метеором,/ Они то- ропятся свой факел потушить,/ Подавленные тьмой, и раб- ством, и позором./ Их участь — умирать в отчаянии немом;/ Им гибнуть суждено, едва они блеснули,/ От злобной клеветы, изменнической пули/ Или в изгнании глухом».
Преждевременное завершение жизненного пути придава- ло самому концепту судьба экзистенциальный смысл. Чело- век не смиряется со своей судьбой, активно противостоит ей. Духом своим он опровергает мысль о ничтожности человека, вновь и вновь пытаясь проникнуть в область запредельного, познать сущность Вечной Истины.
Мир, творимый поэтом, разительным образом отличается от того мира, в котором ему приходится жить. Изменить что- либо художник оказывается не в силах, но он не может и сми- риться с собственными пределами, с безысходностью судьбы.
«Задуть собственную свечу» становится его последним правом: «Пора снимать янтарь, /Пора менять словарь, /Пора га- сить фонарь/ Наддверный…», — писала Цветаева.
Волна самоубийств, охватившая мир в двадцатые годы, по- будила Николая Бердяева обратиться к этой проблеме в пси- хологическом этюде «О самоубийстве», работе, изданной в Париже в тридцать первом году. Причину столь опасного яв- ления Бердяев склонен видеть в пошатнувшейся вере челове- ка. «Борьба против упадочности и склонности к самоубийству есть прежде всего борьба против психологии безнадежности и отчаяния, борьба за духовный смысл жизни, который не мо- жет зависеть от преходящих внешних явлений», — утверж- дал он. Суицид он склонен рассматривать актом насилия над жизнью и смертью.
Жертвенность в произведениях Марины Цветаевой в двадцатых–тридцатых годах стала мотивом обреченности на жертву. Марина Цветаева шла к своему трагическому концу через образы своих героинь — Федру, Ариадну, лирическую героиню «Поэмы Конца» и «Поэмы Воздуха», многочислен- ные посвящения друзьям, ушедшим в небытие.
И в этом смысле, по утверждению Юрия Лотмана, «от слов Гамлета до размышлений Вертера, от романов Достоевского до цветаевского «отказываюсь быть» самоубийство вбирало в себя идею высшего бунта».
В письме к Рильке в мае двадцать шестого года Цветаева признавалась: «Смерть любого поэта, пусть самая естествен- ная, противоестественна, т.е. убийство, поэтому нескончаема, непрерывна, вечно-ежемгновеннодлящаяся. Пушкин, Блок и чтобы назвать всех разом — ОРФЕЙ никогда не может умереть, поскольку он умирает именно теперь (вечно!). В каждом любя- щем заново, и в каждом любящем — вечно». Поэтому — никако- го примирения, пока мы сами не станем «мертвыми».
Размышляя об избранных Богом и отверженных землей поэтах, Цветаева обращается на страницах журнала «Своими путями» к Бальмонту: «Что поэт назовет здесь своим — кроме пути? Что сможет, что захочет назвать своим, — кроме пути?» И сама же отвечает: «Путь — единственная собственность
«беспутных»! Единственный возможный для них случай собственности и единственный, вообще, случай, когда собствен- ность — священна: одинокие пути творчества».
Шевеленко, современный исследователь Цветаевой, назо- вет позицию поэта «максимальной автономизацией собственно- го бытия, от которого после смерти не должно остаться «земных примет»: «Ибо раз голос тебе поэт/ Дан, остальное — взято».
Ведь как утверждалось самой Цветаевой, «Всякий поэт по существу эмигрант, даже в России. Эмигрант Царства небесно- го и земного рая природы. (…) Эмигрант из Бессмертья в вре- мя, невозвращенец в свое небо». Творчество — это единствен- ная данная поэту форма реакции на жизнь, — считала Цветаева.
Об избраннической судьбе поэта, его одиночестве и гор- до стоической позиции перед земными соблазнами пове- ствует Цветаева в стихотворении «Но тесна вдвоем…», исто- рии одержимого духа, рвущегося в поднебесье… «Ты и путь, и цель/, Ты и след, и дом./ Никаких земель/ Не открыть вдво- ем.// В горний лагерь лбов/ Ты и мост, и взрыв./ (Самовла- стен — Бог/ И меж всех ревнив)».
Истинный художник, поэт всегда над повседневностью, над бытом и преходящими явлениями, так как подлинных высот достигают лишь одиночки. Жемчугом, рожденным
«в голосовом луче», зачастую в «горечи певчих горл» пред- ставляется в лирике Цветаевой поэтическое творение «Леты подводный счет…». И если на раннем этапе своего творческо- го пути Цветаева полагала, что ни одним своим самым совер- шенным произведением не исчерпываются возможности художника: «Творец, это все завтрашние творения, все Буду- щее, вся неизбывность возможности: неосуществленное, но не неосуществимое — неучтимое — в неучтимости своей непо- бедимое: завтрашний день», позднее стало очевидным, что творчество — это высшая ценность для поэта и итог всей его жизни. «…Поэт обречен на познание видимого, то есть жиз- ни, дабы у него был язык — система образов, на который мож- но было бы перевести «умыслы», свое знание «невидимого». Необходимость познания видимого и есть трагедия поэта, поскольку именно соприкосновение с земным миром чревато для него вовлечением в орбиту человеческих страстей».

Тема трагической судьбы поэта определяет своеобра- зие интонации в лирике зрелой Цветаевой: «И не жалость: мало жил,/ И не горечь: мало дал./ Много жил — кто в наши жил/ Дни: все дал, — кто песню дал». Единственным богом поэта остается его муза. Художник обречен на свое детище, свою песню, это его доля, от которой не освобождает его да- же смерть: «А может, лучшая победа/ Над временем и тяго- теньем –/ Пройти, чтоб не оставить следа, / Пройти, чтоб не оставить тени/ На стенах…»
И высшая истина для поэта, весь смысл его пути заклю- чается в том, по Цветаевой, чтобы не только откликнуться на
«зов жизни», но и исполнить волю «высших сил». Творчество имеет небесных покровителей, — полагала Цветаева, и соуча- ствует в нем не только мир, от притяжения которого жаждет избавиться творец, но и та высь, та «огнь-синь», куда, в конеч- ном счете, и устремляется художник.