Александр Немировский
(фрагмент из публикации в Гранях №251)

Юг Франции
А хочешь устриц, белого вина?
Как поздним утром в городке
Коллюре?
Где ветки
Яблонь прямо из окна.
И препинанья платья по- фигуре?
Как мы стояли, за руки держась.
Не щекотали памятью заботы.
А под ногами был песок. Не грязь
Иль слякоть подмосковного болота.
Как в нотах
Нашей встречи плыл простор.
Как, не справляясь с солнечной картинкой,
Бессильно щелкал камеры затвор.
И смех дрожал у глаза паутинкой.

Коллюр Матиса в обрамленье Пабло.
Где башни римлян –
Cторожа времен.
Тобой и ими
Dместе полонён.
Спаси мя, Господи, чтоб память не ослабла.

Маме
Я никак не пойму – это время бежит или встало?
Это я тебя помню, иль я в твоей памяти жив?
Или времени нет?
То есть нет ни конца, ни начала.
Просто солнечный свет
Над твоею щекою дрожит.

Что лежит
Впереди –
Видно чётко на будущем плане.
Что уже обожгло – навсегда отложилось в груди.
Если времени нет,
То ненужно молиться.
А в Храме
Можно просто любить
И испытывать радость любви.

Не бродить
От решенья к решенью
И дальше, к ошибке.
Не бывает ошибок, когда сочетается дух.
Я никак не пойму – это я умоляю прощения,
Иль мне все простилось?
А я, остающийя, глух?

О, родная моя, наше золото блещет,
Как прежде.
И смеются глаза,
А в ушах не умолкнут слова.
Они плещут
Во мне. Набегая, катясь и трепеща.
Ты на все времена
На меня заявляешь права.

Ботаника.
Калифорния – как ботанический сад.
Весь двор похож на отряд,
Набранный из разных широт.
Тут растет алыча из вяза, а в рот
Попадает яблоко. Птицы клюют черешню.
Наоборот
В январе плодоносит вдруг апельсин.
И конечно,
Из известных лесин –
Красное дерево, эвкалипты, сосны.
Но нет осин.
Лиственниц и остального, что не выносит солнца.

Но я прижился. Одеревенение
Происходит почти органически. Ему сопутствуют
Редкие приступы вдохновения,
Но больше помогает его отсутствие.

Только деревья чуть примиряют со временем.
Для секвойи тысяча лет – обычное дело.
Многие много старше.
А мы, кратко живущие, как умеем,
Набиваем свежую память строчками на бумагу.
Иногда раскрашиваем
И так потом оставляем.
В наглую.
Потому что не можем жить в рамках предела.

Да здесь прорастает все. Лишь бы была вода.
Так человеку удается какая-нибудь карьера,
Едва найдется работодатель труда,
Тогда все равно, что делать
– долбить ли стену карьера
Или мелом
Писать на доске, повернувшись спиной к классу.
Года
Собираются в плотную массу
И сливаются в, конце концов, просто в один.

Существуя, плодонося
В этой древесной толпе,
Медленно распускаясь цветком седин,
Иногда хочется мерзнуть в краю осин
И бежать по тайге, ничего дождям не простя.

В тени камней
В памяти горит свет.
Закат, отраженный от белого камня.
Холмы. Их линия медленно сходит на «нет»
У горизонта. Город, натянутый на подрамник
Времени. История, резонирующая прямо в кровь.
Да я уже бывал здесь и господином и смердом.
Я частица этих склоненных голов,
Что под открытым небом
Строят берега добра
Размером и ритмом
Своей молитвы.
Паломники. Кошки. Детвора.
Пустынных улиц стоптанные плиты.

Я снова здесь, как раньше, и не так.
Хозяин, заскочивший в гости. Просто
Придавлен памятью. В ней старый лапсердак
Никак
Не подгоняется по росту.
Я к плёсу
Площади у Западной стены
Вдруг выброшен без всякого нажима.
Я, не рожденный сын моей страны –
Иерусалима.

Теперь ведом невидимым лучом
Сквозь трещины за каменную кладку.
Туда, где был и не был я еще,
К началу, что в сухом остатке,
Не изменилось.
Можно, возвратясь,
Найти свой камень, чтобы прислонясь,
Почувствовать себя среди народа
Когда, сквозь арку незаложенных ворот,
Взгляд видит четко сущность небосвода,
Как связь времен, а не наоборот.

Как блоки стен надеты на линейку
Лежат века. Но их не охвачу.
Я город пробегаю по лучу.
За башни, переулком, по ступенькам.
Я здесь молился, жил.
Теперь молчу.

Осенние стансы
Тебе хочется, чтобы я измерил температуру снега?
Он же весь почернел. Его опять лихорадит.
Я перепрыгиваю сугроб с разбега.
И вот снова там. В моем Ленинграде.
Тут тяжелое небо и большая влажность.
Так что я в лыжной шапочке. Чтоб не холодно голове.
Поворачиваю за чей-то угол. Чей – неважно.
Перекресток.
Мокрый, противный снег. Я уже в Москве.

Это набросок.
Начало или продолжение поздней осени.
Деревянные доски,
Проложенные прямо по слякоти
Моей проседи.
А я иду
По дороге к дому, где ты читаешь книгу.
Тут какая-то куча – выброшенная на слом.
Эту ткань бытия мы несем
За обрывки каникул.
То ли это теплое море.
А то ли друзья за большим столом.

Всё образцы памяти
На показ приходящим детям.
Своим ли, чужим ли? – уже без разницы.
Как заплаты на мантии,
Они прочнее того, что через нее светится.
А в общем-то, все равно нечем хвастаться.

Я любил многих.
А они отвечали мне чем попало.
Занимался всякой науко-логией,
Чтобы прочно казалось стоять ногами.
И почти привык начинать сначала.
Но что-то меня все-таки доконало.

Я теперь брюзжу и пью в одиночку
И обгладываю кости истории – куда она могла повернуть,
Если бы не ходила по кругу,
Похожему на толстую точку.
(Как бы я хотел сам себя из него пнуть.)

Но если вычесть из мерзкой погоды желание спать,
То останутся только дела, что нельзя отложить.
Это видимо и называется «жить»,
А так хочется, чтобы дважды два было пять.

Письмо в 1987
Мы же с тобой друг к другу ногами повернуты.
Да и головами в разные стороны к небу торчим.
Между нами шарик. И шарик весьма твердый.
А еще между нами порознь проходящая жизнь.

Я научился просчитывать, когда ты спишь, или работаешь
Чтобы вклиниться телефонным звонком между.
Я знаю, когда там у вас холодно, моя хорошая,
Или, когда жара, а солнце в глаза режет.

Прошлое
Нам опять не поставить к стенке,
Да и в театре теней это не принято.
Я все так же не пью молоко с пенкой.
А ты, наверное, куришь…
Вынуты
Из друг друга событий,
Мы трясёмся, каждый в своем трамвае.
Три копейки билет. И нити
Рельсов нас разводят в разные стороны,
Моя дорогая.

Так по шарику, безразличному к движению
Мы перемещаемся, а на самом деле стоим на месте.
С точки зрения вечности наше с тобой продолжение
Не имеет смысла. Как и доходящие вести,
О между собой незнакомых детях.
Сколько их у тебя, – если
Не ошибаюсь, – двое?
Впрочем, это неважно. Переменится ветер,
И эта мысль о тебе оставит меня в покое.

Кронос
Л.Губанову
И жизнь моя станет еще на год покороче.
И борода моя станет больше седой, чем рыжей.
И я еще меньше буду понимать поколение моей дочери.
И еще больше забывать то, из которого вышел.

Но всё также, никому не известны, гниют мои строчки.
Но все также летит, вращаясь, вокруг солнца шарик.
И не больно совсем заменяется день ночью.
И не слышно, как время рукой в памяти шарит.

Я рентую у Бога для жизни пространство и время
Чтобы выплатить позже, созревшей душою, сполна и зараз.
Чтобы чьи-то губы перебирали кости моих песнопений,
Надувая звуковой волной памяти парус.

Чтобы тот потянул, и незнакомый кораблик двинулся,
Подминая под себя молчания, соленые волны.
Наплевать, что я давно родился и уже выдохся.
Я еще пока держу курс. И держу ровно.

Миттельшпиль
Калифорния. Вечер.
Огоньки самолётов, запряжённые цугом,
Медленно пашут ночное небо.
Кречет
Встаёт на крыло над лугом.
Закат поджигает запад,
И горит над горами гребень.
Память мне кружит голову
Твоим голосом.
Запахи наступающей ночи назначают свидание.
Но полис
Выбран. Полностью и не поровну.
И долги опять перевешивают желание.
Так, что ещё один день застревает в патоке.
Вычитая тебя из моего времени.
Обрезая его и делая совсем кратким.
Как остатки в банке из-под варенья..

А помнишь, я построил город с домами и парками?
И обнёс его прочной стеною от глупых недругов?
И поселил тебя во дворце? Как ярко
Светило солнце, и пели птицы в кроне кедров!

Я построил город с магазинами и бульварами.
Там было много уютных кафе на кривых улочках.
Куда мы заходили и пили чай из самовара,
А иногда кофе и, как водится, с булочкой.
И лучше
Не было тогда места на целом свете.
Осталось это почтовой карточкой в моём виске.
Я построил город. И верил, что мы в него переедем,
Когда вдруг оказалось, что он стоит на песке.
Когда вдруг оказалось, что посреди повседневности
Мы почти потерялись, и теперь реви – не реви.
Ты выкармливаешь тело своей ревности,
И оно шарахается от тени моей любви.

А жизнь расчерчена на перекрёстки
Между твоей работой и моим бытом.
И я старым шутом на подмостках
Пытаюсь тебя рассмешить избитым,
Заезженным поперёк и вдоль сюжетом
Про счастье. Но лишь вызываю недоумение.
Как будто грязь на моих манжетах
Ставит слова и роль под твоё сомнение.

Прости за эти угловатые, длинные строчки.
А хочешь если, то и бумагу порви.
Я построил город для нашего одиночества
На простом песчанике твоей любви.

Аляскинские стансы
Количество воды, нас разъединяющей,
Уже не измерить в литрах или бассейнах.
Живущий здесь, и постепенно
Тающий
Лёд, постоянно
Добавляет погрешность
К любому числу. А рассеянный,
Мягкий свет –
Память о красках юга,
Сводит почти на «нет»
Каждую малость градуса, отсчитывая от полярного круга.

Здесь корчма
У дороги носит название «гранд-отель»,
Но хозяин-повар не вызывает стряпнёй восторг,
Как и почва,
Не прощает босой ноги,
Предпочитая ботинок, или лучше сапог.
И где злая метель
Просто отошла временно,
И стоит, смотрит, сжав кулаки
Высоких гор,
Покрытых материалом, из которого изготавливают забвение.

Здесь, из нор
Вылезающий по весне, всякий зверь
Торопится размножаться,
Не зная –
Что есть «любовь»?
И не понимая,
Почему я теперь
Грущу.
О тебе, оставленной в других широтах.
Отсюда всё, что ни сообщу,
Покрывается коркой льда.
Отчего тебе становится холодно в коротких шортах,
А слова просто добавляются к расстоянию в никуда.

Памятник.
А какая разница
Как будет выглядеть мой памятник,
Если к нему никто не придет?
Я всю жизнь не кланялся.
Не покупался на пряник –
Надеялся – кто-нибудь да найдет.
Кто-нибудь
Перечтет еще не остывшие строки
И они уколют печалью.
И зачнутся, пойдут расти мысли
Корнями свои соки,
Возвращая душе.
Мир безразличен.
И это первоначально.
Поэтому, сработанное из камня,
Недолговечнее написанного в карандаше.
И только сроки
Жизни секвойи
Больше, чем период смерти развалин Рима.
Посадите мне памятник.
И просто поливайте его водою.
И не надо слёз. Я и так любимый.