Александр Иванченко
(фрагмент из публикации в Гранях №250)

Освобождение Толстого
В чем моя вера? Буддийские мотивы в жизни и творчестве Льва Толстого

Устав божественный и устав человеческий
«На днях я шел в Боровицкие ворота; в воротах сидел старик, нищий-калека, обвязанный по ушам ветошкой. Я вынул кошелек, чтобы дать ему что-нибудь. В это время с горы из Кремля выбежал бравый молодой румяный малый, гренадер в казенном тулупе. Нищий, увидав солдата, испуганно
вскочил и вприхромку побежал вниз к Александровскому саду. Гренадер погнался было за ним, но, не догнав, остановился и стал ругать нищего за то, что он не слушал запрещения и садился в воротах.
Я подождал гренадера в воротах. Когда он поравнялся со мной, я спросил его: знает ли он грамоте?
— Знаю, а что?
— Евангелие читал?
— Читал.
— А читал: «и кто накормит голодного»?.. — Я сказал ему это место.
Он знал его и выслушал. Я видел, что он смущен. Два прохожие остановились, слушая. Гренадеру, видно, больно было чувствовать, что он, отлично исполняя свою обязанность, –
гоняя народ оттуда, откуда велено гонять, — вдруг оказался неправ. Он был смущен и, видимо, искал отговорки.

Вдруг в умных черных глазах его блеснул свет, он повернулся ко мне боком, как бы уходя.
— А воинский устав читал? — спросил он. Я сказал, что нечитал.
— Так и не говори, — сказал гренадер, тряхнув победоносно головой, и, запахнув тулуп, молодецки пошел к своему месту.
Это был единственный человек во всей моей жизни, строго логически разрешивший тот вечный вопрос, который при нашем общественном строе стоял передо мной и стоит перед
каждым человеком, называющим себя христианином».
Закон божеский и закон мирской, устав божественный и устав человеческий — такова основная мысль работы Толстого «В чем моя вера?», и не только ее. Кто руководствуется в своей жизни «военным» уставом, а не божественным, решает в пользу ближайшей плотской или интеллектуальной выгоды, а не в пользу вечного закона, не исполняет обоих.
Утрата духовных начал человека и общества начинается именно с этого — с предпочтения человеческого божественному, отчего происходит утрата и божественного, и человеческого. Без преувеличения можно сказать, что это лейтмотив всего творчества Толстого, всей его жизни.
Он никогда не разделял жизни и творчества, слова и поступка, поэтому его слова имеют непреходящее значение.
«Вопрос гренадера, — пишет Толстой, — Евангелие или воин ский устав? закон Божий или закон человеческий? — теперь стоит и при Самуиле стоял перед человечеством. Он стоял и перед самим Христом и перед учениками его. Стоит и перед теми, которые теперь хотят быть христианами, стоял и передо мной».
Самая необходимость различения этих законов и даже существование их теперь почти забыты. В искусстве и литературе подавляющий приоритет «военного» устава над божественным сегодня как никогда присутствует, и всем очевидны его плоды.
«Движение к добру человечества совершается не мучителями, а мучениками», — эти простые в своей гениальности слова писателя обозначили вечную остроту выбора между божественным и человеческим. Потому что «мучители», в конечном счете, это все исполняющие «военный» устав, а мученики — исполнители божественного.
Развитие и личности, и общества, всякое падение и возвышение их, происходит как раз в диапазоне между законом божеским и человеческим. Совместить оба этих закона, сделать их тождественными по своему положительному нравственному содержанию, в этом, несомненно, задача истинного прогресса.

Как им обустроить Россию

Россия последовательно лишилась сначала — монарха, затем — Бога (на самом деле, конечно, наоборот), то есть осталась без земного и небесного господина (хозяина, владыки). Остаться с такой жаждой обожания, с такой жаждой Отца, и, в то же время, с таким своеволием ребенка — один на один перед лицом универсума — значит провалиться в экзистенциальную пропасть, что Россия незамедлительно и сделала.
В этом метафизическом страхе, лихорадке внезапной и ненужной свободы, с одновременной потребностью сиротства и обожания, горячечный больной принялся метаться в постели, страстно, в бреду, на коленях призывая к себе новый объект поклонения, нового господина, припадая то к небу, то к аду, то к земле, то к воле.
И пригрезила себе Бога, причем, за интеллектуальной трусостью и страхом небесного наказания — Бога и Тирана в одном лице.
Это и есть тоталитарность, всеобщность призванного насилия — духовного, морального и физического одновременно.
Это называлось сначала — ЛЕНИН, потом — СТАЛИН, потом — уже упадок идеи — КОММУНИЗМ, — а теперь они хотят назвать это ЗАПАДНЫМ РАЕМ, БЛАГОПОЛУЧИЕМ, ЛИЧНЫМ УСПЕХОМ, БЛАГОДЕНСТВИЕМ, ПРОЦВЕТАНИЕМ, чтобы скрыть новое безбожие и нового тирана за идеологической абстракцией и продолжить падение.
Такой чувственный и эмоциональный народ, жаждущий обожания, не потерпит абстракций! Немедленно верните ему его богов — а то он сам назовет себя Богом!
Тогда это будет называться НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕЕЙ.
Но всемирная отзывчивость русского человека, которую вполне и безусловно воплотил в себе из писателей разве только Толстой, вряд ли примет ее, потому что национальная идея — это упадок божественного закона, все тот же «военный устав», который всегда на самом деле обходится и без нации, и без государства, и без родины, и без Бога. В «военном уставе» Бог и народ занимают соответственно роль Главнокомандующего и его солдат, которых он не задумываясь бросает на уничтожение.