Ольга Тиховская
(фрагмент из публикации в Гранях №251)

Берегиня с улицы Киевской

Направо пойдешь — в детский сад попадешь. Налево — в Союз писателей. Надо только перебраться на другой берег — на четную сторону улицы Киевской. Ни троллейбусов тут, ни толпы, ни милиционеров. Иди себе не спеша, как переходят вброд неширокую речушку, а потом сворачивай то ли налево,
то ли направо. А нам — на нашем нечетном берегу — ни к чему были ни детсадовские качели с песочницами, ни дом этот писательский.
На тихой Киевской у нас был свой мир и свой дом. Особняк, переживший румынскую оккупацию и Великую Отечественную войну. Ворота и — на века забор каменной кладки, защищавший двор от любопытства неторопливых прохожих. Там, как за крепостной стеной, фруктовые деревья, виноград, розы.
А в дальнем конце, у сараев, еще огородик-пятачок, где зеленела кукурузная рощица и поспевали помидоры — гордость домовитой соседки. Восьмидесятые. Кишинев. Улица Киевская, 141.
И пока стоял этот дом, пока хлопали ворота, скрипел гравий под ногами и звенел колокольчик, привязанный у кухонного окна, — летела, неслась моя одноразовая юность, обреченная на скорую переплавку во взрослую жизнь. Новую жизнь, где не будет уже ни волшебного двора за крепостной
стеной, ни мастерской художницы Валентины Оксен в подвальном этаже старого особняка, ни тихой Киевской…
Очередной девятый вал исторической истерии сметал таблички с названиями наших улиц, мемориальные доски, памятники. «Киевская» превратилась в улицу «31 августа 1989 года».
Наш город — в пространство, наэлектризованное националистической вакханалией.
Вместе с Народным фронтом Молдовы лидеры Союза писателей немало потрудились над образом врага, возглавив борьбу против «русских оккупантов» и против … молдавского языка. Эти вдохновенные занятия принесли многообещающие плоды, — государственный закон об отмене молдавского
кириллического алфавита и анонимный шедевр из трех слов: «Чемодан — вокзал — Россия!»
На смену музам явились призраки рабской свободы. Был варварски уничтожен барельеф писателя Анри Барбюса. В наскоро переименованном бывшем Пушкинском парке ожидал решения своей участи памятник Пушкину, установленный в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году на частные пожертвования кишиневцев.
Издревле сладостный союз
Поэтов меж собой связует:
Они жрецы единых муз;
Единый пламень их волнует;
Друг другу чужды по судьбе,
Они родня по вдохновенью…
Символом этого родства, пушкинской цитатой стояли монументы в Аллее классиков молдавской литературы. Дмитрий Кантемир, Николай Милеску-Спафарий, Константин Негруци, Георге Асаки, Ион Крянгэ… Какую невидимую границу охраняли эти бронзовые солдаты? В какую даль неведомую смотрели, в то время как их наследники по гусиному перу крушили творческие и политические союзы?
Наследники, одержимые бесами национализма. Вырубающие топором написанные предками заветы — вековые традиции молдавско-славянского культурного содружества. Наследники, вместившие всю историю своего народа в политическую листовку с призывом громить, разделять и власт вовать.
«Единый пламень их волнует…» Пламень междоусобицы.
Вечный огонь у могилы брата твоего Авеля.
В доме по бывшей улице Киевской художник и дизайнер Валентина Ивановна Оксен не торопилась собирать чемодан. И не спешила оторваться от Кишинева. Человек не пуговица.
Не — плохо пришитая пуговица…
Должно быть, крепкими были нити, соединившие Валентину Оксен с нашим родным городом — на какое-то время, на каком-то отрезке жизненного пути. В Кишиневе, где профессиональные дизайнеры были наперечет, выпускница Харьковского художественно-промышленного института отрабатывала три года «по распределению», что было обязательно для молодых специалистов, получивших бесплатное высшее образование.
Пролетели обязательные три года. Потом еще три, потом еще… Кто удерживал ее в Кишиневе? Не призрак же ссыльного Пушкина. Благоприятные условия для профессиональной реализации? Но уже начиналась необъявленная гражданская война. Уже шла сортировка людей на «оккупантов»
и «коренных», на «румын, потомков древних римлян» и «молдаванманкуртов».
Сегодня, с дистанции немалой, я понимаю, что Валентину Оксен удерживали обязательства несоизмеримые с обстоятельствами того смутного времени. Обязательства духов но богатого человека, наделенного талантом дарения. Чтобы выполнить личную творческую миссию, недостаточно было стать краткосрочной постоялицей Кишинева ни по распределению, ни по определению.
С ее приездом население более чем полумиллионного города увеличилось на одного человека. Для статистики всего на одну единицу.
Несуетное подвижничество этой единицы не зафиксировано в официальных летописях культурной жизни Кишинева. Это не удивляет. Немало достойных имен исчезло, немало появилось пробелов в коллективной памяти творческой Молдовы после создания Молдовы независимой.
Сегодня в Союзе дизайнеров не найти документов семинара «Дизайн и дети». Не найти материалов творческих дискуссий, докладов, презентаций. От уникального форума, проходившего весной восемьдесят девятого года, осталось несколько рекламных плакатов.
Этот семинар — детище Валентины Оксен и ее коллегединомышленников — собрал в Кишиневе цвет дизайнерского и художественно-педагогического сообщества всего Союза.
За стенами конференц-зала — молдавская столица в политической лихорадке. Новое варварство, с националистическими лозунгами наперевес, отвоевывает себе место под солнцем. А здесь — дизайнеры, искусствоведы, художники, педагоги обсуждают философские и практические вопросы воспитания гармоничного человека — гражданина XXI столетия!
Культурный и гуманистический потенциал этого профессионального сообщества не будет реализован. Первый семинар «Дизайн и дети» станет последним — всесоюзным. В свежерасчлененном пространстве бывшей советской державы образование и воспитание творческой личности окажутся на
периферии общественных интересов. Правители новых независимых государств начнут не с творчества. Начнут от противного.
Вы против тоталитаризма? — Да! Вы против коммунизма?
— Да! Вы против? — Да!
Вы об этом мечтали? — «Да» и «нет» не говорите, черное с белым не носите. Вы поедете на бал?
Обстоятельства времени и места были едины для всех. Образ действия и маршрут каждому свой. Лес рубят, щепки летят. Летят, летят… Кто на бал, кто на вокзал. Кто — на митинг или погром.
Недуги разной природы — националистический зуд и чемоданное настроение передавались не только воздушнокапельным путем.
Боевые самолеты военно-воздушных сил Молдовы бомбили… территорию Молдовы. И шли
бронетранспортеры по дорогам среди мирных южных садов, среди щедрых на урожай полей.
И вели огонь крупнокалиберные пулеметы, минометы, гранатометы по приднестровским селениям, по городу Бендеры.
Убитые, раненые, пропавшие без вести, беженцы — все это было, было всего в полутора часах езды от Кишинева, от нашего мирного дворика с розочками за каменным забором.
Развязав гражданскую войну в Приднестровье, верховные власти независимой Молдовы не спешили признавать свои ошибки, не собирались отвечать за свои преступления. Urbi et
orbi — городу и миру — они возвещали о мерах по урегулированию «временного вооруженного конфликта».
Ложь заволакивает мозг
Тягучей дрёмой хлороформа,
И зыбкой полуправды форма
Течёт и лепится, как воск…
Читали-перечитывали Макса Волошина в этом доме по бывшей улице Киевской. Читали и собирались в дорогу. За крепостной стеной все еще цвели розы. Тихими были светлые летние вечера во дворе, у старого виноградника.
И звенел колокольчик по каждому из нас…
…Эти вечера не уходят из памяти. Уходят люди, и юные их лица смотрят на тебя с черно-белых фотографий. Вот магнитофонная лента с едва различимым, негромким голосом Валентины Оксен. Вот россыпь листочков с моими поспешными записями вослед беседам, растянувшимся на несколько вечеров и не поместившимся на одну-единственную кассету. Вдогонку голосу — карандашные мои каракули.
Вряд ли я понимала в полной мере все, что записывала тогда. Но именно так сохранились — будто подаренные мне на вырост — эти вечера на улице Киевской.
Понадобилось немало лет, чтобы стать вровень. Сегодня надоба сложить воедино и прочесть послание из чемоданных смутных времен. Послание от художницы-ведуньи, сумевшей поверх злобы дня разглядеть дорогу к истокам вечного Добра.
— Украинские вышивки, рушники… Для меня это — история моего края, моей жизни. Наследство, которое было утрачено и заново складывается по крупицам, по ниточке. Его нужно сберечь и понять как язык, как песню, как душу человеческую…
Все началось в семьдесят четвертом году. Полтавская область, десять-двенадцать километров от Сорочинцев и Миргорода. Здесь когда-то проходил Чумацкий шлях. Село Ходки, у реки Хорол. Бывшая дача Короленко. После первого курса института мы приехали сюда на летнюю практику по
живописи, рисунку, композиции. Делали по двадцать пять этюдов в день.
Холм у села охро-серебристого цвета. Небо необычное — глубокое и высокое. Горизонт четко читается за счет золотой границы холмов. Зелени, практически, нет. Покинутый
хутор. Старый яблоневый сад. Вишни на кладбище.
Однажды утром, накануне праздника Ивана Купалы, мы вышли на этюды. Между золотыми холмами — туман. На Украине очень высокое небо, и, среди холмов, все слышно так чисто, ясно. Издалека доносилось пение. Женский голос. Еще вдруг мычание коровы — где-то должна быть хата. Потом зву-
ки: ведро опускали в колодец.
Я пошла на голос и увидела женщину у колодца. Длинная, сухощавая, она набирала воду и напевала песню. Такую песню я слышала впервые. Подошла, поприветствовала и попросила воды. Женщина сказала: «Если будете возвращаться, заходите. Мне будет веселее».
Она жила в хате, окруженной брошенными домами. Все они опустели после выселения и раскулачивания. Места разоренные… Такая горесть охватывала! Просто солнце в заточении. Это было невозможно видеть. Стоит хата, обычная хата — входи и живи, а человека нет. После уничтожения
хозяев, после раскулачивания никто другой не поселялся в этих оставленных домах.
Когда мы вернулись с этюдов, зашли в хату. На лавке стояла макитра. Женщина готовилась ставить в печь тесто: пекла булки.
А я смотрела на вышитые рушники над образами. «Вижу, тебе это интересно», — сказала хозяйка и подарила мне рубашку с рушником. Ей было девяносто восемь лет, и часть вышитых вещей осталась от матери. Рассматривать вышивки — это как читать, как слушать пение. Символ, цвет, орнамент — не просто все вдруг сложилось.
И эти вышитые вещи не существуют отдельно: они в истории семьи и дома. Рушник вешается на образа. Вся верхняя часть дома в рушниках. Самый лучший рушник — на образ. И глава семьи садился под ним. Это как бы начало всего рода. В хате были сени, светлица, другие комнаты. В светлице собирались женщины: здесь пряли, вышивали, пели. Но глава дома сидел под образами, лицом к двери, чтобы встречать каждого гостя.
Дом предстает как часть мироздания. Птица на вышивке — хранительница домашнего очага. И понимание этого мира, какие-то важные основы остались в вышивках, на рубашках и рушниках. В них Человек, как живая единица культуры, отражение пейзажа.
На обычном рушнике бывает почти одинаковое количество красного и черного. Но на свадебных рушниках и на свадебных рубашках преобладает красный. Рукав, плечо — украшено все. Еще были рушники с кружевами. Рушник может быть усеян мелким рисунком, как мерность течения жизни.
Может быть и праздничным как итог чего-то.
А вот крестик — «хитрый» символ. Сплетение нитей не только крест. Геометрический рисунок в западной и восточной культуре — это как бы шифр, сверх-информация, в которой кодировалось важное духовное начало. В сельских храмах, на некоторых иконах, я видела такой же геометрический
орнамент, как на рушниках.
Мир человека, жизнь человека отражает и растительный орнамент, очень пластичный, с крупным рисунком. Раскрытый цветок на рубашках, особенно на плече и предплечье. На свадебном рушнике обязательно присутствуют две пересеченные ветки. Иногда сверху еще один элемент — птица.
Это символическое изображение. Не петух, а птица-хранительница очага, условно петух, но ближе к символу — расписная птица.
Орнамент как символическое стилизованное изображение растений, животных отражал и мужское и женское начало. Насколько женщина была естественна, не стеснена — настолько это ее чувство выливалось в тот же рушник, ту же рубашку. Хотя были, конечно, свои устои, быт, но,
тем не менее, она была не скована как женщина. У нее была своя определенная функция. Каждый был на своем месте. И семья жила вместе: на этой общности людей и природы все держалось.
Если человек нарушит какой-то глубинный закон — не уберет урожай, — значит, зимой ему просто нечего будет есть. Поленится что-то сделать — грозит голодом. Человек зависел от природы, а природа отдаряла все человеку.
Не было у славян в укладе семьи, чтобы друг друга истязали. Если человек ценил свое,
он ценил и чужое. Если ты жену обидишь, у тебя не будет здоровых детей. Ведь не было по-
вального пьянства на Украине. Если человек связан с землей, если он хозяин — он же не может так пить!
Человек каждое дерево трогал руками… Не случайно в старинных вышивках везде непременно растительный орнамент, плюс животные, птицы, плюс какие-то пересечения, сочета
ния того и другого. Об изображении человека никто и не думал, так как человек себя воспринимал иначе: в сочетании со всем живым.
Земля и солнце — черное и красное. Спрашивала я об этом у многих. Именно так объясняют простые люди и даже не задумываются — это для них настолько естественно. Земля и солнце то, что нас кормит и поит. Человек поклонялся земле и открывался солнцу. Жесты поклона — связь с землей.
В украинской культуре красный цвет — женское начало, мягкость, певучесть. А в других культурах красный цвет истолковывается как жестокость.
Я делала этюды в разные времена года и поняла одну особенность. Если найти истоки черного именно в земле как начала, покоя, и красного как солнца, начала жизни, — то они во всех орнаментах почти равны. Черное обычно внизу. Черное — основа, из которой все растет.
А стебель красный — по нему текут соки.